Иван Федоров и возникновение книгопечатания в Москве и на Украине

Глава II. Истоки русского книгопечатания
Часть 13. Социально-политические предпосылки возникновения книгопечатания в Москве

Е.Л.Немировский. Продолжение. Начало см. в Компьюарт № 9, 11’2002, 1-5’2003

В середине XVI столетия, когда встал вопрос о создании первой русской типографии, Москва завершала объединение русских земель в единое централизованное многонациональное государство. В конце XV века, в 1478 году, к Великому княжеству Московскому были присоединены обширные владения Великого Новгорода, простиравшиеся от Балтики до Печоры и Оби. За Новгородом под власть Москвы попали Тверское княжество (1485), Чернигово-Северская земля (1503), Псков (1510), Рязанское княжество (1521). Уже Иван III именовал себя «великим князем всея Руси», а его внук Иван Васильевич Грозный в январе 1547 года венчался на царство.

Границы Московского государства никогда не были спокойными. С востока и юга постоянно угрожали татары. На западе серьезным соперником Москвы было Великое княжество Литовское. Объединение русских земель в единое государство значительно повысило их обороноспособность. Это, в свою очередь, вызвало усиленный хозяйственный и культурный рост страны.

Феодальный способ производства к середине XVI века претерпел серьезные изменения. Крепнущие из года в год товарно-денежные отношения постепенно подтачивали старинный уклад жизни. В феодальном хозяйстве развивалась денежная рента, происходило расслоение крестьянства. Усиление эксплуатации трудового люда вызвало обострение классовой борьбы. Одним из наиболее характерных проявлений ее были так называемые реформационные движения, тесно связанные с началом книгопечатания.

Рост товарного производства привел к развитию различных ремесел: из года в год совершенствовалось мастерство, оттачивались навыки, закладывались основы технических знаний. На базе небольших местных рынков возникали областные центры торговли, а затем сложился и общерусский рынок. Среди великого множества товаров были и книги.

Политический строй русского государства того времени характеризовал ярко выраженным тяготением к централизации государственной власти. Удельные княжества постепенно отмирали, и вся полнота власти перешла в руки великого князя и Боярской думы. Были заложены основы государственного аппарата и созданы органы управления — приказы.

Отмеченные тенденции наиболее ярко проявились в деятельности так называемой Избранной рады, с которой обычно связывают реформы 50-х годов XVI столетия, одной из которых была рационализация книгоиздательского дела.

Старые русские историки полагали, что конец правления временщиков Глинских, братьев покойной матери Ивана IV Васильевича, и начало благодетельного влияния на молодого царя Избранной рады прежде всего связаны с большим московским пожаром, произошедшим в июне 1547 года, во время которого выдвинулись на историческую сцену благовещенский священник Сильвестр и царский спальник Алексей Федорович Адашев. Приход к власти Сильвестра колоритно описан Николаем Михайловичем Карамзиным. Он повествует, что во время пожара, когда «юный царь трепетал в Воробьевском дворце своем, а добродетельная Анастасия молилась, явился там какой-то удивительный муж, именем Сильвестр, саном иерей, родом из Новагорода, приблизился к Ивану с подъятым, угрожающим перстом, с видом пророка, и гласом убедительным возвестил ему, что суд Божий гремит над главою царя легкомысленного и злострастного, что огнь небесный испепелил Москву, что сила Вышнего волнует народ и лиет фиял гнева в сердца людей. Раскрыв Святое Писание, сей муж указал Ионну правила, данные Вседержителем сонму царей земных, заклинал его быть ревностным исполнителем сих уставов; представил ему даже какие-то страшные видения, потряс душу и сердце, овладел воображением, умом юноши и произвел чудо: Иоанн сделался иным человеком...»¹.

Эта история, конечно, интересна, но, по-видимому, далека от правды. Начать с того, что Сильвестр появился в Москве не во время пожара 1547 года, а ранее — скорее всего, он приехал из Новгорода вместе с будущим митрополитом Макарием в 1542 году. Да и Глинские потеряли власть не сразу. Лишь в ноябре 1547 года, когда о пожаре и думать забыли, Михаил Глинский с приятелем князем Иваном Турунтай-Пронским «побежал» в Литву, но заплутался «во ржевских местех и великих тесных и непроходных теснотах». Князь Петр Иванович Шуйский, посланный в погоню за беглецами, «изымал» их и представил пред царские очи. Грозные годы царя Ивана были еще впереди, и он простил дядьку.

Место Глинских в конце 1547 года заняла боярская группировка, состав которой не до конца ясен. В нее входили родственники царицы Анастасии — Захарьины. Вместе с тем изо дня в день росло влияние Сильвестра и особенно Адашева (1530-е — начало 1561 года), которые к 1549 году контролируют уже всю правительственную деятельность.

А.Ф.Адашев происходил из незнатной провинциальной дворянской семьи, которая владела вотчиной в Костроме и торговала солью. Какими путями попал он к царскому двору, неведомо. Сам Иван Васильевич много лет спустя писал князю Андрею Михайловичу Курбскому о «собаке Алексее»: «...в нашего царьствия дворе, в юности нашей, не вем каким обычаем из батожников водворивъшуся»². Однако еще в 1539 году отец Алексея, Федор Адашев, был отправлен гонцом в Царьград к турецкому султану. По сообщению Пискаревского летописца, юноша Алексей ездил с отцом, но в Царьграде «разболелся и тамо остался... а был с год». По возвращении в Москву он явился ко двору «и князь велики его пожаловал и взял его к себе в приближенье». Так или иначе, но уже в марте 1548 года, посылая подарки виднейшим московским боярам, новгородский архиепископ не забыл отца и сына Адашевых.

Войдя в силу, Адашев всегда испытывал на себе воздействие Сильвестра. Пискаревский летописец так рассказывает об этом: «Да в ту же пору был поп Селивестр и правил Рускую землю с ним заодин, и сидели вместе в избе у Благовещения».

Причт Благовещенского собора — домовой церкви московских царей — с самого начала XVI века играл большую роль в придворной жизни. Лишь на короткое время, в середине 50-х годов, он потерял первенство, уступив его причту церкви Николы Чудотворца Гостунского, где был дьяконом тогда еще никому не известный Иван Федоров. Это совпало по времени с первыми опытами московского книгопечатания.

Рассмотрим же те важнейшие реформы, которые были предприняты правительством Адашева — правительством компромисса, как его называют новейшие исследователи. Речь идет о компромиссе между всеми прослойками класса феодалов — боярством, дворянством и духовенством.

Реформы 50-х годов имеют большое значение для нашей темы: часть их непосредственно предшествовала введению книгопечатания, которое само по себе тоже было реформой как культурно-бытового, так и социально-политического плана.

Нельзя обойти и вопросы о том, какова была доля личного участия царя в проведении реформ и кому принадлежит инициатива введения книгопечатания. В послесловии первой точно датированной русской печатной книги — Апостола 1564 года — инициатива приписывается царю: «...он же начатъ помышляти, како бы изложити печатныя книги, яко же в грекехъ, и в Венецыи, и во Фригiи, и в прочих языцехъ, дабы впред святыя книги изложилися праведне».

Кроме этого свидетельства, у нас нет ни документальных, ни мемуарных подтверждений личного участия царя в основании первой типографии. Однако в нашем распоряжении имеется немало материалов об участии Ивана Васильевича в проведении реформ 50-х годов.

Прежде всего дадим слово самому царю. В переписке с Андреем Михайловичем Курбским Иван IV впоследствии представил дело так, как будто он не имел никакого отношения к государственным преобразованиям, предпринятым в интересующие нас годы. «Селивестр и со Алексеем здружился и начаша советовати отаи нас, — жаловался царь, — мневта нас неразсудных суща; и тако, вместо духовных, мирская начаша советовати и тако помалу всех... бояр начаша в сомовольство приводити». Благовещенский поп, утверждал Иван Васильевич, «ничто же от нас пытая, аки несть нас, вся строения и утверждения по своей воли и своих советников хотение творяще».

Дадим слово и Курбскому, как это на первый взгляд ни странно, он высказывает совершенно аналогичные мысли. В годы правления Адашева и Сильвестра, утверждает он, царь не мог «без их совету ничесоже устроити или мыслити». И продолжает: «...нарицались тогда оные советницы у него Избранная рада... понеж все избранное и нарочитое советы своими производили»³.

Чтобы дать справедливую и объективную оценку всем этим показаниям и свидетельствам, нужно вспомнить обстановку и время, когда они писались. Годы трогательного единения, годы компромисса были далеко позади. Сильвестр замаливал грехи в далеком Соловецком монастыре. Адашев был в опале. Его обвинили в том, что он причастен к смерти царицы Анастасии, чуть ли не отравил ее. Алексея Федоровича сослали в Ливонию, в город Юрьев (нынешний Тарту), а вотчины его отписали в казну. Вскоре Адашев заболел, и лишь смерть от «огненного недуга» снасла его от расправы. Все родственники его впоследствии были казнены.

Можно легко понять Ивана Васильевича, старавшегося отмежеваться от всего, что традиция и молва связывали с именем тех людей, которые когда-то были «во времени». Что же касается Курбского, то он в своих новых волынских имениях, дарованных королем Сигизмундом Августом, все связанное с царем видел в черном свете, а прошлое представлялось ему поистине безоблачным.

В оценке роли Ивана Грозного в проведении реформ 50-х годов нет единодушия и среди историков. Работы 30-х и 40-х годов ХХ века, написанные во времена культа личности, провозглашают царя чуть ли не единственным инициатором и организатором государственных преобразований. Своеобразный культ личности Ивана IV, бытовавший в нашей историографии, в определенной степени питался известными высказываниями И.В.Сталина, который видел в грозном царе родственную душу. Был создан идеализированный образ царя — человека с сильной волей и характером.

Исследователь, наиболее тщательно и подробно изучивший реформы 1550-х годов, — А.А.Зимин оставляет вопрос о роли Ивана IV открытым. По его мнению, для окончательного решения у нас еще очень мало материалов. Он отмечает, что «в конце 40-х – начале 50-х годов представления Ивана IV о путях преобразования государственного аппарата совпадали с предложениями Адашева и Сильвестра»⁴. В этом высказывании, на наш взгляд, заложено рациональное зерно. Нельзя забывать, что в 1550 году царю исполнилось 20 лет, и, конечно же, от него трудно было ждать того глубокого понимания социально-политической обстановки и насущных нужд Московского государства, которое характеризует реформы 50-х годов. Здесь видна более опытная рука. Но умный и начитанный Иван не оставался в стороне от государственных преобразований. Присутствуя на заседаниях Избранной рады, он проникся уверенностью в справедливости и необходимости того, о чем говорилось и что предпринималось здесь, и внес свою лепту в общее дело.

Именно так следует рассматривать вопрос, кому принадлежит инициатива основания первой типографии. Послесловие Апостола 1564 года представляет дело следующим образом. Мысль о том, «како бы изложити печатныя книги», приходит впервые самому царю. Иван «возвещает мысль свою преосвященному Макарию митрополиту всея Русии». Последний «зело возрадовася» и одобрил решение царя.

Нет ли противоречия между нашей точкой зрения и свидетельством современника? Попробуем найти объяснение. Прежде всего припомним, что послесловие к Апостолу 1564 года писалось в те годы, когда с Избранной радой было покончено. Легко понять, что автор послесловия не мог в 1564 году ставить у истоков московского книгопечатания лиц, так или иначе скомпрометированных в глазах царя.

Такое объяснение было бы самым простым. Мы можем основательно подкрепить его более веской аргументацией. Известен ряд документов раннего происхождения, связывающих отдельные мероприятия рады с именем царя и митрополита Макария. В то время Адашев и Сильвестр еще были всесильны, тем не менее они оставались в тени. Уже доказано, что упомянутые мероприятия восходят к деятельности Избранной рады. Вывод может быть один: во всех официальных документах, вплоть до послесловия Апостола 1564 года, мы имеем дело с традиционной, издавна сложившейся формулой, которая, однако, не вполне точно отражает истинное положение дел.

Чтобы подкрепить нашу аргументацию, скажем, что в 1-й главе Стоглава инициатива проведения знаменитого Стоглавого собора (о нем нам еще придется говорить ниже) в тех же самых выражениях тоже приписывается Ивану Васильевичу. Между тем у нас нет оснований приписывать созыв Стоглавого собора инициативе 20-летнего царя. Не правильно ли будет аналогичный вывод распространить и на введение книгопечатания на Руси?

Речь идет именно о начале книгопечатания. В дальнейшем мы увидим, что у нас нет причин отрицать инициативу царя в основании государственной типографии, которая, однако, не была самой первой московской книгопечатней.

Теперь настало время ближе ознакомиться с реформами 1550-х годов, не последнее место среди которых занимает и переход к полиграфическому воспроизведению книг. У нас нет ни одного документа, в котором сколько-нибудь четко была сформулирована программа Избранной рады, тем не менее направление ее деятельности хорошо известно современной науке. Трудное и противоречивое царствование Ивана Васильевича Грозного не раз служило, да и служит до сих пор, предметом ожесточенных споров между историками. Однако что касается оценки реформ 1550-х годов, то здесь исследователи более или менее единодушны. Все сходятся на том, что смысл реформ состоял в укреплении централизованного государства. Острие их было направлено против феодальной раздробленности, тормозившей и сковывавшей развитие Московского государства. Наиболее дальновидные представители феодальной знати понимали, что реформы необходимы. Активными сторонниками централизаторских устремлений правительства были мелкопоместное дворянство и низшие слои духовенства. Обострение классовой борьбы в середине XVI века, городские восстания, одно из которых было спровоцировано московским пожаром 1547 года, напугали феодалов. Сам Иван Васильевич, выступая на Стоглавом соборе, признался: «От сего убо вниде страх в душу мою и трепет в кости моа и смирися дух мой».

Так возникли предпосылки для компромиссного соглашения между различными слоями господствующих классов. Рост реформационного движения заставил примкнуть к соглашению и крупных церковных феодалов. Компромисс, который, впрочем, никогда не был особенно прочным, организационно оформили на соборе в феврале 1549 года. Выступая на нем, царь даровал феодальной знати «прощение» во всех ее прошлых прегрешениях: «...по се время сердца на вас в тех делах не держу и опалы на вас ни на кого не положу, а вы б впредь так не чинили»⁵.

На соборе — в исторической литературе его называют Собором примирения — правительство поставило вопрос о судебной реформе. Новый «Судебник» упорядочил судопроизводство, ограничив произвол феодальной аристократии, «чтоб был праведен суд и всякии дела непоколебима во веки». Впоследствии в интересах дворянства был совершенно отменен институт знатных кормленщиков, которые произвольно вершили суд на местах. Выколачиваемые кормленщиками деньги, которые ранее шли в их карманы, начали поступать в государеву казну. Судить и рядить на местах стало выборное земское самоуправление.

Избранная рада позаботилась о формировании органов центральной власти. Постепенно разграничивались функции. Возник ряд «изб», а впоследствии и приказов, которым были подчинены строго определенные области управления. Источники, относящиеся к 1550-м годам, упоминают о Разбойной, Ямской, Конюшенной, Посольской, Челобитной избах. Нет никакого сомнения, что вскоре к ним присоединилась и Книгопечатная изба, которая в XVII столетии переросла в Приказ книг печатного дела.

Важным мероприятием было так называемое испомещение тысячников — наделение землями в непосредственной близости от Москвы «избранной тысячи» безземельных и малоземельных дворян. Экономически обеспечив дворянство, правительство сделало его своим вернейшим союзником. Дворянское ополчение стало основой вооруженных сил Московского государства. Комплекс военных реформ, предпринятых в те же годы, многократно повысил воинскую мощь Москвы. Это сделало возможным и присоединение Казанского ханства, с которым послесловие Апостола 1564 года непосредственно связывает основание первой типографии.

Перераспределение земель усилило интерес правительства к колоссальным земельным богатствам, сосредоточенным в руках церкви. Вопрос о секуляризации (отчуждении) монастырских земель ставился еще в самом начале XVI века — в ожесточенных спорах между заволжскими старцами и осифлянами. Идеолог первых — Нил Сорский (около 1433-1508), — выступая на соборе 1503 года, предложил, «чтобы у монастырей сел не было, а жили бы черньцы по пустыням, а кормили бы ся рукоделием». Великому князю Ивану III предложение пришлось по душе. Однако собор поддержал противника заволжских старцев Иосифа Волоцкого, а в миру Ивана Санина (умер в 1515 г.), основателя Иосифо-Волоколамского монастыря.

Споры между последователями Нила Сорского (нестяжателями) и сторонниками Иосифа (осифлянами), в руках которых было большинство командных постов церкви, продолжались на протяжении всей первой половины XVI века, то утихая, то возгораясь с новой силой. На 1550-е годы пришелся один из кульминационных моментов. Симпатии правительства Адашева и Сильвестра были определенно на стороне нестяжателей, ибо отчуждение земельных богатств у монастырей поставило бы церковь в экономическую зависимость от государства и вместе с тем создало бы резервы, чтобы обеспечить землями дворянство. Однако митрополит Макарий, игравший в те годы немалую роль в государственных делах и олицетворявший собой политику компромисса, был убежденным осифлянином и всячески противился секуляризации.

Вопрос о секуляризации церковных земель как будто не имеет прямого отношения к нашей теме, но в дальнейшем мы увидим, что это не так. Секуляризация, будучи главной экономической подоплекой спора, сплошь и рядом маскировалась и открыто не становилась основным его содержанием. Разговоры большей частью касались моральной стороны этого дела. Нестяжатели обличали «нестроение» монастырской жизни, отступление от заповедей Божественного Писания, разврат и невежество духовенства. В связи с этим встал вопрос и о «неисправности» богослужебных книг, выявивший необходимость введения книгопечатания как единственного средства, которое могло устранить этот недостаток.

Весь круг вопросов, связанных с реформой церковно-монастырского уклада, был рассмотрен Стоглавым собором, созванным в начале 1551 года. Сборник решений собора содержит обычно 100 глав, откуда, собственно говоря, название самого собора, а также и сборника — Стоглав. Сборник, сохранившийся в большом количестве списков, обычно не имеющих названия, служит основным источником для изучения деятельности собора. Он содержит краткое вступление с рассказом об обстоятельствах созыва собора, вступительную речь царя, вопросы от имени царя и ответы на эти вопросы. Круг вопросов достаточно широк. Ставилась, конечно, проблема монастырского землевладения. Шел разговор о непорядках в церковном богослужении. Интересовало царя, почему в монастырях «по келиям инде небрежно жонки и девки приходят», волновало, «чтобы в пьянстве пастыри не погибли», возмущало, что «во Пскове граде моются в банях мужи и жены и чернцы и черницы в одном месте без зазору».

А теперь перейдем к тем вопросам, которые подготовили почву для основания в Москве первой типографии. Пятым по счету был вопрос «О божественных книгах». Приведем его целиком: «Божественные книги писцы пишут с неправленных переводов, а написав, не правят же, опись к описи прибывает и недописи и точки непрямые. И по тем книгам в церквах Божиих чтут, и поют, и учатся, и пишут с них. Что о сем небрежении и о великом нерадении от Бога будет по божественном правилом»⁶.

Речь, таким образом, шла о недостатках рукописного метода воспроизведения книг. Недостатки сводились к искажениям канонического текста и к появлению многочисленных редакций Священного Писания и других применявшихся в церковной практике книг. Какая в этом таилась опасность, Стоглав не указывает, но в нашем распоряжении имеется ряд источников, позволяющих выяснить это.

Есть и другая сторона вопроса: требования к книге возрастали также в связи с назревающей реформой школьного дела на Руси. Рукописная книга всем своим существом противилась нормализации и унификации. Ее состав, язык, правописание, особенности каллиграфии и художественного убранства зависели прежде всего от места ее возникновения. С диалектными особенностями, пропитавшими рукописную книгу, теперь, когда развитие общерусского рынка потребовало создать единый национальный язык, нельзя было мириться, особенно же в обучении. Забегая вперед, отметим, что именно книгопечатание оказалось мощным стимулом в создании общенационального русского языка.

Реформе школьного дела был посвящен следующий, шестой по счету вопрос царя к Стоглавому собору. Назывался он «О учениках» (в некоторых списках — «О училищах») и следовал непосредственно за вопросом «О божественных книгах». Вопрос гласил: «А ученики учатся грамоте небрегомо. А Божественное Писание о том о всем свидетельствует. А нам настырем о том небрежении о всем ответ дати»⁷.

Разговоры о реформе школьного дела остались бы умозрительными, если бы Стоглавый собор конкретно не определил, что нужно сделать. В царском вопросе «О божественных книгах» собор выделил две существенные стороны, осветив их в отдельных, следующих одна за другой главах. Во-первых, речь шла о неисправности существующего книжного фонда и необходимости его пересмотра, во-вторых — о реформе книгописания. Духовным лицам вменялось в обязанность произвести своеобразную инвентаризацию церковного имущества, изъяв из употребления неисправные книги: «Да протопопом же и старейшим священником и избранным священником со всеми священники в коемждо граде во всех святых церквах... дозирати и священных книг святых Евангелей и Апостол и прочих святых книг их же соборная церковь приемлет... А которые будут святыя книги Евангелие и Апостолы и псалтыри и прочая книги в коейждо церкви обрящете неправлены и описливы, и вы бы те все святыя книги с добрых переводов справливали соборне, занеже священныя правила о том запрещают и не повелевают неправленных книг в церковь вносити ниже по ним псти»⁸.

Но мало было пересмотреть существующий фонд — нужно было добиться, чтобы в новых книгах не появлялись те же ошибки. Этому посвящена следующая глава Стоглава, именуемая «О книжных писцех». Здесь устанавливалась своеобразная предварительная цензура рукописных книг перед их продажей. Духовным властям было предоставлено право конфискации неисправленных рукописей. Текст главы гласит: «Также которые писцы по городом книги пишут и вы бы им велели писати с добрых переводов, да написав правили, потом же бы и продавали, а не правив бы книг не продавали. А которой писец, написав книгу, продаст не справив, и вы бы тем возбраняли с великим запрещением. И кто у него неисправлену книгу купит, и вы бы тем по тому же возбраняли с великим запрещением, чтобы впредь тако не творили. А впредь та таковыи обличени будут продавец и купец, и вы бы у них те книги имали даром безо всякаго зазору, да исправив, отдавали в церкви, которые будут книгами скудны. Да видя таковое вашим брежением и прочие страх приимут. И вы бы о всех о тех предиреченных церковных чинех и о честных иконах и о святых книгах и о всем о том потщалися совершит и исправити елика ваша сила»⁹. Далее обещалась «великая мзда» от Бога, а также «хвала и честь» от государя за «священнические труды» по исправлению рукописных книг.

С книжным делом связан еще один из царских вопросов к Стоглавому собору — по счету 22-й. В нем перечисляются еретические книги, которые необходимо изъять из обращения: Рафли, Шестокрыл, Воронограй, Остромий, Зодей, Алманах, Звездочетьи, Аристотель, Аристотелевы врата... Собор указал «по всем градом запретити и заповедати с великим духовным запрещением, чтобы православные хрестьяне таких богоотреченных и святыми отцы седмью соборы отверженных тех всех еретических книг у себя не держали и не чли»¹⁰. Так еще до начала книгопечатания в Москве закладывались основы российской цензуры.

Важно выяснить, кто был автором вопросов к Стоглавому собору, особенно вопросов о реформе книжного дела. Это поможет решить центральную проблему: в каких кругах зародилась мысль о введении книгопечатания.

Как уже отмечалось, в самом Стоглаве вопросы приписаны царю и даны от его имени. Однако большинство исследователей считает их авторами различных лиц из ближайшего окружения молодого Ивана Васильевича.

Старые русские историки нередко отождествляли взгляды митрополита Макария и Сильвестра, считали благовещенского попа всего лишь выразителем взглядов осифлянского митрополичьего двора. Между тем некоторые исследователи говорили о близости Сильвестра к нестяжателям.

Новгородец Сильвестр, как уже говорилось, появился в Москве в начале 40-х или же в самом конце 30-х годов XVI столетия. В 1542-1543 годах он был уже священником Благовещенского собора — домовой церкви московских царей. Об этом свидетельствует вкладная на рукописном Октоихе, данном «благовещенским попом Селивестром» в Александрову пустынь в 7050 (1542), а по другим сведениям — в 7054 (1546) году¹¹.

Года два спустя Сильвестр уже был «во времени». Правление его, во многих отношениях неограниченное, однако, не было продолжительным. Вскоре отношения между Иваном IV и благовещенским попом начали портиться. Первые симптомы охлаждения историки обычно относят к марту 1553 года, когда Иван Васильевич тяжко болел. Встал вопрос о престолонаследии, и боярская оппозиция в противовес «пеленичнику» — малолетнему сыну Ивана Васильевича и Анастасии — выдвинула кандидатуру двоюродного брата царя Владимира Старицкого. Утверждается, что и «Сильвестр явно агитировал в этот трудный момент в пользу Владимира Андреевича Старицкого». Для такого категорического утверждения нет никаких оснований. Известно лишь, что благовещенский поп возражал боярам, не хотевшим пропускать Старицкого к постели царя: «Про что вы ко государю князя Володимера не пущаете? Брат вас, бояр, государю доброхотнее»¹². Слова эти вполне в духе гуманистических воззрений Сильвестра.

Мнение о том, что власть Избранной рады пошатнулась сразу же после болезни царя и «боярского мятежа» 1553 года, в нашей литературе чуть ли не общепринято. Для нас это очень важно, ибо 1553 годом обычно датируется начало книгопечатания на Руси. Если это действительно так, то как будто не следует связывать первые шаги типографского дела с единомышленниками Сильвестра и Адашева.

Источниками наших сведений о «боярском мятеже» служат приписки к летописным сводам, а также послание Ивана Грозного к Андрею Курбскому от 5 июля 1564 года. «Тогда убо еже от тебе нарицаемыя доброхоты, — писал царь своему политическому противнику, — возшаташася, яко пьяни, с попом Селивестром и с начальником вашим Алексеем, мневше нас в небытию быти, забывше благодеянии наших и еже и своих душ, еже отцу нашему целовали крест и нам, еже кроме наших детей, иного государя себе не искати: они же хотеша воцарити... князя Володимира, младенца же нашего... хотеша подобно Ироду погубити, воцарив князя Володимера»¹³.

Все источники — поздние, и восходят они к самому Ивану Васильевичу. Писались они в те годы, когда руководители Избранной рады попали в опалу. Если же попытаться отделить правду от вымысла, то картина заговора будет несколько иной. Прежде всего отметим, что Андрей Михайлович Курбский, отвечая царю, категорически отмел версию о кандидатуре Владимира Старицкого: «А о Володимире брате воспоминаешь, аки бы есть мы его хотели на царство — воистинну, о сем не мыслих, понеже и не достоин был того»¹⁴.

Ни Адашевых, ни Сильвестра, ни других деятелей Избранной рады по выздоровлении царя опала не постигла. Более того, отец Алексея, Федор Григорьевич Адашев, вскоре был пожалован из окольничих в бояре, а ведь если верить припискам к Царственной книге, он не хотел «пеленичнику служити», говоря: «Сын твой, государь наш, ещо в пеленицах, а владети нами Захарьиным Данилу з братиею. А мы уже от бояр до твоего возрасту беды видели многия»¹⁵.

Год спустя, в 1554-м, получил сан окольничего сам Алексей Адашев. Летописные записи свидетельствуют, что до конца 50-х годов он неоднократно исполнял важнейшие государственные поручения. Да и Владимир Андреевич Старицкий после выздоровления царя находился в его ближайшем окружении. В многочисленных летописных заметках, упоминающих его имя, нет и намека на опалу.

Все это вместе взятое заставило некоторых современных исследователей предполагать, что никакого «боярского мятежа» в марте 1553 года не было и что рассказ о нем возник позднее, уже в 60-х годах, с целью дискредитировать руководителей Избранной рады и оправдать репрессии против них¹⁶. А.А.Зимин, частично соглашаясь с этим мнением, полагает, однако, что следует говорить о некотором расколе в составе Избранной рады в 1553 году, а именно о дальнейшем росте влияния Адашевых и о падении престижа Сильвестра и его нестяжательского окружения. Нам эта точка зрения представляется справедливой лишь отчасти. Действительно, в 1553–1554 годах осифлянская верхушка русской церкви, переходя в наступление, устраняет с политической арены идеологов нестяжательства. Был осужден и обвинен в еретичестве игумен Троице-Сергиева монастыря Артемий, со взглядами которого нам еще предстоит познакомиться. Был отстранен епископ рязанский Кассиан (умер в 1556 г.), выступивший на Стоглавом соборе с программой секуляризации церковных земель, а затем поддерживавший Артемия.

Однако по-прежнему сохранял большой авторитет в церковных делах игумен Соловецкого монастыря Филипп (Федор Степанович Колычев, 1507-1569), будущий митрополит. Именно к нему и был послан на покаяние Артемий. Между тем нестяжательские симпатии Филиппа и его близость к Владимиру Старицкому ни для кого не были секретом.

В январе 1554 года церковный собор единогласно поддержал Сильвестра в его споре с главой Посольской избы — думным дьяком Иваном Михаиловичем Висковатым (умер в 1570 г.), который усмотрел «еретичество» в новых росписях Благовещенского собора. Он возражал против изображения «невидимого божества и бесплотных» и Бога-отца. Изображать, говорил Висковатый, можно лишь Христа и «по человеческому образу». Он возмущался, что художники пишут «по своему разуму, а не по Божественному Писанию». Обо всем этом думный дьяк написал царю и добился созыва церковного собора. Но собор не поддержал Висковатого. Митрополит Макарий осадил не в меру ретивого дьяка и посоветовал ему не вмешиваться не в свои дела: «...стал eси на еретики, а ныне говоришь и мудрствуешь не гораздо о святых иконах, не попадися и сам в еретики. Знал бы ты свои дела, которые тебе положены — не разроняй списков».

Собор 1554 года был уже чисто осифлянским, и ему ничего не стоило обвинить Сильвестра, даже если за ним и не было никакой вины (так поступили, например, с Артемием). Между тем в отношении Сильвестра никаких мер принято не было.

Трудность заключается в том, что мы не можем проследить за деятельностью Сильвестра в интересующие нас годы. Алексей Адашев, как лицо официальное, неоднократно упоминается в летописях. Сильвестр же никогда официальным лицом не был. Исследователи (А.А.Зимин, А.И.Клибанов и др.) называли Сильвестра протопопом Благовещенского собора. Между тем Сильвестр был лишь простым священником. Благовещенскими протопопами были до 1549 года Федор Бармин, затем Андрей (в будущем — митрополит Афанасий) и, наконец, Симеон. Определить значение Сильвестра при дворе можно лишь косвенно. Хорошим барометром, как нам представляется, может служить отношение царя к причту Благовещенского собора. Протопопы этого собора, домовой церкви московских царей, с давних времен играли значительную роль во внутриполитической жизни страны. Любопытно, что с самого начала 1553 года, еще до болезни царя, в противовес протопопу благовещенскому сплошь и рядом выдвигается протопоп церкви Николы Гостунского Амос. Это особенно интересно для нас, ибо у Николы Гостунского был дьяконом Иван Федоров. 26 февраля 1553 года Амос священнодействовал на крещении казанского царя Едигера Магмета, летом того же года участвовал в прениях осифлян с учеником Артемия Перфиром, а 3 февраля 1555 года принимал участие в поставлении архиепископа казанского Гурия. Во всех этих случаях благовещенский протопоп Андрей не упоминается. Особенно странно его отсутствие при избрании Гурия, где присутствовали не только епископы и игумены крупнейших монастырей, но и многие протопопы. Однако уже 15 апреля 1554 года благовещенский протопоп Андрей священнодействует на крещении царевича Ивана, а с лета 1555 года постоянно упоминается рядом с митрополитом Макарием. Имя Амоса, напротив, из летописи исчезает — и уже навсегда.

Исходя из вышеизложенного, можно предположить, что роль Сильвестра в государственных делах действительно несколько ослабевает в начале 1553 года, причем еще до болезни царя, так что связывать это с «боярским мятежом» нельзя. Вскоре благовещенский поп восстановил свое влияние на молодого царя.

Окончательное падение Сильвестра происходит в самом конце 1550-х — начале 1560-х годов и совпадает по времени с опалой Адашевых. Сильвестр в 1560 году принимает постриг в Кирилловом монастыре. Любопытно отметить, что примерно в это же время принимает постриг благовещенский протопоп Андрей, а несколько позднее — сменивший его в этой должности Симеон, старый приятель Сильвестра. Впрочим, источники утверждают, что постриг Сильвестра был делом добровольным. Да и сам Иван Васильевич писал об этом А.М.Курбскому: «Попу же Селивестру, видевше своих советников ни во что же бывше, и сего ради своею волею отоиде, нам же его благословне отпустившим... Того ради и чаду его сотворих и по се время во благоденстве пребывати; точию убо лица нашего не зря». («Чадо» — это сын Сильвестра Анфим, который, видимо, принимал участие в делах отца. Лица же царя он не мог «зреть» по той причине, что дьяконствовал в Смоленске).

Активная деятельность Сильвестра, таким образом, охватывает период с начала 1540-х до начала 1560-х годов. Именно в эти годы дебатировался вопрос о переходе от рукописного воспроизведения книг к полиграфическому и была основана первая московская типография. Именно в эти годы она выпустила по крайней мере пять изданий.

Мы так подробно остановились на деятельности Сильвестра потому, что именно благовещенский священник представляется нам человеком, который мог стоять у истоков московского книгопечатания. Сильвестр был одним из наиболее выдающихся публицистов середины XVI столетия, человеком хорошо образованным и превосходно владеющим пером. Среди его произведений — знаменитый Домострой, несколько посланий, «Слово похвальное» княгине Ольге. Некоторые авторы приписывают благовещенскому попу составление известной Степенной книги.

Нас, однако, в данный момент интересует не столько литературная, сколько издательская деятельность Сильвестра. Благовещенский поп был владельцем большой мастерской, изготовлявшей рукописные книги и иконы. Мастерская была основана им еще в Новгороде и свою деятельность продолжила в Москве. Сильвестр и сам был в книжных делах великим мастером. Наставляя своего сына Анфима праведной жизни, он вспоминал, как «многих пустошных сирот и работных и убогих, мужеска полу и женска, и в Новегороде, и зде на Москве вскормех и вспоих, до совершена возраста; изучих, хто чево достоин: многих грамоте, и писати и пети, иных иконного писма, инех книжного рукоделия, овех серебреново мастерства»¹⁷.

Мастеров в доме благовещенского попа было много: «иконники, книжные писцы, серебреные мастеры, кузнецы, и плотники, и каменщики, и всякие, и кирпищики, и стенщики, и всякие рукоделники». Мастерские работали на рынок: «А кому што продавывал, все в любовь, а не в обман; не полюбит хто моего товару, и аз назад возму». Торговля велась и с иностранцами. В послании к Анфиму Сильвестр говорил, что у него «со многими иноземцы великая торговля и дружба есть».

Памятники книгоиздательской деятельности Сильвестра многочисленны. Сейчас мы можем назвать лишь книги из личной библиотеки Сильвестра, состав которой изучен Н.Н.Розовым¹⁸, и книги, положенные им в монастыри. На первых сохранились владельческие записи, на вторых — вкладные. Книги, предназначенные для рынка, никаких записей, естественно, не имели.

Самую раннюю вкладную Сильвестра, датированную 1546 годом, мы находим на Октоихе, пожертвованном в Александрову пустынь¹⁹. В книгохранилище Соловецкого монастыря, которое в настоящее время находится в Российской национальной библиотеке, сохранилось шесть книг со вкладными благовещенского попа и его сына Анфима. Большинство из них было пожертвовано в монастырь в 1551-1552 годах. Особенно много книг — 17, принадлежащих Сильвестру, находилось в богатом книгохранилище Кирилло-Белозерского монастыря, с которым благовещенский поп был тесно связан и где он впоследствии принял постриг. Библиотека монастыря, к сожалению, распылена между несколькими собраниями. Однако мы можем судить о ней по многочисленным описям, а также по археографическим обзорам XIX века. Известен также вклад благовещенского священника в московский Чудов монастырь — «Беседы на Евангелие от Иоанна» Максима Грека со вкладной записью 1566 года.

В общей сложности можно назвать 26 книг, связанных с именем Сильвестра, Конечно, далеко не все они вышли из мастерской благовещенского попа. Многие книги более раннего происхождения. Книги эти также должны заинтересовать нас, ибо они говорят о широте интересов благовещенского священника, о его высокой образованности, о знании им древних языков и о собранной им большой библиотеке. Отметим, кстати, что большая библиотека была и у второго руководителя Избранной рады — Алексея Федоровича Адашева. В ней, по словам современника, было «множество книг латинских и немецких».

Книги, связанные с именем Сильвестра, до сего дня сколько-нибудь подробно не изучены. Это, конечно, рано или поздно будет сделано. Тогда мы сможем атрибутировать сильвестровской мастерской и не подписанные благовещенским попом книги. Еще в прошлом веке архимандрит Леонид Кавелин утверждал, что «рукописи XVI века носят на себе печать какого-то особенного типа, большей правильности и внешнего изящества, нежели в предыдущем и последующем веке; словом, сразу заметно, что работа книжных писцов была направляема чьим-то особенным и к тому же просвещенным и опытным вниманием», и называл в качестве такого человека Сильвестра.

Резюмируя все вышеизложенное, подчеркнем, во-первых, что к благовещенскому попу и его ближайшему окружению восходят все критические замечания о недостатках рукописного воспроизведения книг, а, во-вторых, что Сильвестр сам занимался изготовлением книг и был самым крупным, так сказать, книгоиздателем середины XVI века Эти выводы пригодятся нам, когда мы будем впоследствии говорить об обстоятельствах возникновения первой московской типографии.

¹Карамзин Н.М. Предания веков: Сказания, легенды, рассказы из «Истории государства Российского». М., 1989. С. 559-560.
²Переписка князя А.М.Курбского с царем Иоанном Грозным. П., 1914. С. 62 [оттиск Русской исторической библиотеки (РИБ). Т. 31].
³Русская историческая библиотека. Т. 31. С. 172.
⁴Зимин А.А. Реформы Ивана Грозного. М., 1960. С. 324.
⁵Полное собрание русских летописей (ниже цит. ПСРЛ). Т. 22. С. 528-529.
⁶Стоглав. 3-е изд. Казань, 1911. С. 27.
⁷Стоглав. 3-е изд. Казань. С. 27.
⁸Там же. С. 60–61.
⁹Там же. С. 61.
¹⁰Там же. С. 89.
¹¹ОР РГБ. Тихонр. 629. Л. 2 об. Ср.: Зимин А.А. И.С.Пересветов и его современники. С. 44.
¹²Полное собрание русских летописей. Т. 13. Ч. 2. С. 523.
¹³Послания Ивана Грозного. С. 39-40.
¹⁴Русская историческая библиотека. Т. 31. Стб. 133.
¹⁵Полное собрание русских летописей. Т. 13. Ч. 2. С. 524.
¹⁶См.: Альшиц Д.И. Происхождение и особенности источников, повествующих о боярском мятеже 1553 г. // Исторические записки. Кн. 25. С. 266-292; Его же. Крестоцеловальные записи Владимира Андреевича Старицкого и недошедшее завещание Ивана Грозного // История СССР. 1959. № 4. С. 147-155.
¹⁷Домострой Сильвестровского извода. СПб., 1891. С. 67.
¹⁸См.: Розов Н.Н. Библиотека Сильвестра (XVI век) // Исследования источников по истории русского языка и письменности. М., 1966. С. 191-205.
¹⁹ОР РГБ. Ф. 299. № 629. Л. 2 об.

КомпьюАрт 6'2003