Иван Федоров и возникновение книгопечатания в Москве и на Украине
Часть 13. Социально-политические предпосылки возникновения книгопечатания в Москве
Имя старца Артемия, одного из выдающихся русских публицистов XVI столетия, до выхода в свет нашей монографии 1964 года ни разу не связывали с началом книгопечатания на Руси. Между тем он, по-видимому, имел к этому событию прямое отношение.
Артемию в нашей исторической литературе не повезло. Письменная традиция, отражавшая в массе своей взгляды господствующей церковной верхушки, приклеила к имени старца ярлык еретика. Этого было достаточно, чтобы на многие годы вперед определить отношение официальной историографии к Артемию. Актовые материалы — документация церковных соборов XVI века, — опубликованные впервые в 1836 году1, укрепили историков в их отношении к Артемию. Но иначе и быть не могло, так как эти материалы вышли из-под пера убежденных осифлян.
Несколько противоречил традиции отзыв известного украинского публициста Захарии Копыстенского (умер в 1627 году) в «Палинодии», распространенной в достаточно большом количестве списков. Захария среди известнейших на Руси «дидаскалов» упомянул и «преподобного Артемия инока», который «в Литве от ереси Арианской и Лютеранской многих отвернул». «През него Бог справил же ся, — утверждал Копыстенский, — весь народ Русский в Литве в ереси тыи не перевернул»2.
В 1870 году отличное от устоявшегося мнение о деятельности Артемия было высказано В.М.Ундольским, в собрании которого нашлась рукопись посланий самого старца. Упомянув «Артемия старца послания против Будного и других еретиков», Ундольский отметил и мнение Копыстенского: «Сочинитель печатно у нас доселе слывет еретиком, тогда как Захария Копыстенский в своей Палинодии называет его ревнителем православия...»3 Восемь лет спустя «Послания» Артемия по рукописи В.М.Ундольского были изданы в «Русской исторической библиотеке»4.
В начале XX столетия Артемием много занимался одесский историк С.Г.Вилинский. Первую свою работу о старце он написал еще в студенческие годы5. Впоследствии С.Г.Вилинский написал на эту же тему магистерскую диссертацию6. В послереволюционные годы Артемию не было посвящено ни одного специального исследования.
О юности Артемия у нас нет решительно никаких сведений. Единственный источник, относящийся к первому периоду его деятельности, — краткая запись в «Книге о постничестве» Василия Великого, переписанной Артемием и хранившейся в Корнилиевом монастыре. Исходя из этого, некоторые историки утверждали, что Артемий принял постриг у Корнилия Комельского в Вологде; другие считали его постриженником Псково-Печерского монастыря, игумена которого также звали Корнилием. Совершенно ясно одно: как Корнилиев, так и Псково-Печерский монастырь поддерживали нестяжательство, поэтому в обоих случаях мысли Артемия должны были получить вполне определенное направление.
Печерский монастырь был расположен неподалеку от границы с Ливонией. Артемий однажды поехал в близлежащий ливонский городок Нейгауз, чтобы с тамошними богословами «поговорити книгами». Уже в этой поездке проявилась характерная для Артемия терпимость к инакомыслящим. Немудрено, что на церковном соборе в Москве поездку в Нейгауз впоследствии поставили Артемию в вину.
Затем он жил в Порфириевой пустыни неподалеку от Кирилло-Белозерского монастыря. Здесь вокруг Артемия образовался нестяжательский кружок. В это время слава Артемия как проповедника распространилась далеко за пределы Белозерского края, а Сильвестр впоследствии говорил, что старец стал «всеми людьми видим бысть, и дальними и ближними».
В преддверии Стоглавого собора и в первые месяцы после него в высшей церковной иерархии произошли перестановки: Сильвестр выдвинул на видные и авторитетные должности сторонников секуляризации монастырских земель. Не был забыт и Артемий. Ему на первых порах предложили пост игумена Корнилиева монастыря, но старец, не склонный к административной деятельности, отказался. Тем временем в Москве нашли, что Артемий достоин более высокого и почетного назначения. Родился план сделать его игуменом ближнего к столице Троице-Сергиева монастыря, места «великого» царского богомолья. Артемия вызвали в Москву и поместили в кремлевский Чудов монастырь.
Здесь с ним познакомился Сильвестр, получивший задание «смотрити в нем всякаго нрава и духовныя ползы»7. Благовещенскому попу старец понравился. Взгляды их по многим вопросам совпали. «...От уст Артемьевых ученья книжнова довольно ми показалось, — рассказывал он впоследствии, — и добраго нрава и смирения исполнен бысть». Для нас особенно важно упоминание о «книжном ученье». Рекомендации Сильвестра, который сам был великим книжником, можно вполне доверять.
Слово благовещенского попа в те годы значило много. Артемий был поставлен игуменом Троице-Сергиевого монастыря — царь его «на игуменство взял»8. Артемий снова попробовал отказаться, говорил, что «не хотел славы мира сего», но тщетно. С царем, именем которого прикрывались решения Избранной рады, спорить было бессмысленно, да и небезопасно.
Назначение это произошло между февралем и октябрем 1551 года (скорее всего, летом 1551 года). Артемий пробыл игуменом меньше года. Все это время он переписывался, а иногда и встречался с царем, который, по словам Андрея Михайловича Курбского, старца «зело любяще и многажды беседовавше» с ним. По просьбе Артемия к нему в обитель был переведен из Твери престарелый Максим Грек. Ученого монаха встретили у Троицы с большим почетом, жил он у Артемия «в великой чести и похвале»9.
Близок новому игумену был и Иоасаф, в прошлом митрополит, сведенный с престола Шуйскими в 1542 году и доживавший дни свои в монастыре у Троицы. Был он также настроен нестяжательски и, кроме того, уважал «книжное учение». В библиотеке Троице-Сергиевого монастыря сохранилось немало книг с владельческими записями Иоасафа.
Однако основная масса монахов была резко настроена против нового игумена. Недовольство вскоре вылилось в открытое выступление против Артемия. Рассказывая об этом, Курбский впоследствии писал о «мятеже любостяжателей». Артемий не стал спорить и оставил монастырь, возвратившись в Белозерский край.
В Порфириевой пустыни Артемий пробыл до лета 1553 года. Затем его вызвали в Москву. В ту пору «прозябе ересь и явися шатания в людях» — в таких словах летописец определил вольнодумие сына боярского Матвея Башкина. Социальные и религиозно-догматические взгляды Башкина были далеки от ортодоксального православия как осифлян, так и нестяжателей. И те и другие осуждали новоявившуюся ересь. Разница была лишь в более гуманном отношении нестяжателей к еретикам, в их стремлении действовать словом, убеждением, а не репрессивными мерами. Мероприятия правительства против еретиков на первых порах одобрялись нестяжательским окружением Сильвестра. Андрей Михайлович Курбский, вспоминая об этом времени, уподоблял еретиков плевелам между чистой пшеницей.
Однако вскоре осифляне использовали репрессии против еретиков для расправы с наиболее активными нестяжателями. «...Началось было сие дело исперва добре, — писал Курбский, — но в конец злыи пройде, сего ради, иже восторгающе плевелы исторгали с ними и чистую пшеницу»10. Вначале дело свелось к догматическим диспутам. Артемию велели с Башкиным «книгами говорити». Диспут шел и между осифлянским руководством и учеником Артемия — Порфирием. Чувствуя слабость своих логических построений, осифляне мобилизовали себе в помощь силы небесные. В церкви Николы Гостунского, где в ту пору дьяконствовал Иван Федоров, было организовано «чудесное» исцеление паралитика.
Помещенный в московском Андрониковом монастыре, Артемий вскоре почувствовал, что дело может принять для него дурной оборот. Он ясно видел, что осифляне не забыли о его давнем совете царю «села отнимати у манастырей». На первых порах он пребывал в нерешительности, говорил своему келейнику Леонтию: «Привели, деи, меня к Москве для Матюшки Башкина и нечто, деи, мне велят с ним книгами говорити, ино то, деи, не мое дело, да и на меня, деи, будтося от Матфея некоторые слова есть же, и яз, деи, не ведаю, как быть».
Растерянность длилась недолго — Артемий решился и, не спросясь у митрополита, ушел в заволжские пустыни. Оттуда его привезли уже в цепях вместе с Саввой Шахом, Иоасафом Белобаевым и некоторыми другими заволжскими старцами. На новом соборе главными обвинителями выступали, по характеристике А.М.Курбского, «любостяжателъно всякого лукавства исполненные мнихи» из Троице-Сергиева монастыря, а также бывший ферапонтовский игумен Нектарий.
Не будем останавливаться на перипетиях процесса. Противники Артемия шли на прямые подтасовки и передержки. В результате старец был осужден и сослан в далекий Соловецкий монастырь. Некоторое время спустя он бежал отсюда в Литовскую Русь, по-видимому, не без помощи соловецкого игумена Филиппа Колычева.
В Литве Артемий обосновался при дворе слуцкого князя Юрия. Здесь он активно занимался публицистической деятельностью, переписывался с князем Чарторыским, известным реформатором Симоном Будным, Евстафием Воловичем и Иваном Зарецким, проявил себя убежденным защитником православия против католичества и лютеранства. Умер Артемий в начале 70-х годов XVI столетия.
Рассмотрим взгляды Артемия на материале его посланий. Они сохранились в единственном сборнике второй половины XVI века, воспроизведенном белорусским полууставом11. С.Г.Вилинский предпринял долгие поиски других списков, но ему удалось найти лишь небольшой отрывок из послания к Симону Будному в рукописном сборнике Киевской духовной академии12. А.А.Зимин указал на то, что послание Артемия «на люторы» в более полном виде сохранилось в одном из сборников Российской национальной библиотеки. Из 14 посланий Артемия, известных современной науке, пять (если верить датировке С.Г.Вилинского) были написаны в Московской Руси. Среди них наше внимание привлекут два послания, не имеющие заголовков, но, согласно единодушному мнению историков, адресованные царю Ивану Васильевичу.
Оба послания составляют достаточно четкую программу гуманистического плана, основным содержанием которой служит защита «книжного учения» от нападок обскурантов. Источник истинной веры, по Артемию, — «писания», лежащие также в основе истинного разума. Задачу свою старец видит прежде всего в том, чтобы «подвигнути царскую... душу на испытание разума божественных писаний»13. Первое, чему следует научиться, — различать «писания» истинные от ложных. «Суть бо писания многа, ноне вся божественна суть», — заявляет Артемий. В другом месте он в связи с этим указывает на «ложна списаниа... и старческиа басни, и уставы растленных человеков». Здесь слышится намек на фальсификаторскую деятельность осифлянского руководства, который перекликается с аргументацией «Валаамской беседы». Да и рецепт против этой болезни, одной из основных причин «книжного нестроения», Артемий дает тот же, что и валаамские чудотворцы: чтобы постигнуть истину и научиться различать истинные «писания» от ложных, царю надлежит по примеру библейского царя Давида усиленно заниматься чтением и изучением «божественных списаний». «Преже бо подобает разумети и потом действовать», — утверждает старец, предостерегая Ивана Васильевича от поспешных выводов и действий.
В ту пору (первое послание, по-видимому, писалось в 1551 году, скорее всего — до Стоглавого собора) Артемий претендовал на роль руководителя царским чтением. Он рекомендует молодому царю ряд книг, и прежде всего Василия Великого, любимейшего автора нестяжателей.
Артемий предвидит, что в своей менторско-просветительской деятельности он встретит серьезных противников. Ему известно отрицательное отношение к книге осифлянской верхушки, «мнящихся быти учителей». Артемий показывает ложность их утверждений. В своей ненависти к книге противники ее дерзают посягать и на Священное Писание, «глаголати дръзают сице: не требе ныне по евангелию жити!» Старец приводит слова, слышанные им от «некоего епископа», то есть от человека, стоящего чуть ли не на самой вершине иерархической лестницы православного духовенства: «Не съидется дей ныне по евангелию жити: род ныне слаб!» Здесь ненависть к книге маскируется, благодаря чему «таковыми растлеными учении и словесы прелщаются мнози...». Другие противники просвещения протестуют главным образом против распространения книги в массах: «Грех простым чести апостол и евангелие!» Именно эта группа, осифлянские симпатии которой бесспорны, и была главным противником книгопечатания как наиболее мощного средства распространения просвещения.
В арсенале гонителей книги и такой немудрящий, однако продержавшийся многие столетия аргумент, как утверждение, что именно книга является причиной душевных недугов человека: «И аще къму прилучится недуг, от него же человек естественнаго смысла испадет, тоже прелщающе глаголют: “зашелся есть в книгах!”». Это приводит к тому, что люди неискушенные боятся читать книги: «И мнози от ненаказанных боятся и в руки взяти».
Труднее было оспаривать другой аргумент противников книги: «Не чти много книг, да не во ересь впадеши!» Он ставил под удар задачу просвещения Руси, но Артемий категорически отрицает какую-либо связь ересей с книгой. Более того, он считает, что в ересь впадают те, кто не знаком с книжной премудростью: «Ведомо же буди всем благочестивым, яко всяка ересь и прелесть бесовскаа и житие растленно привнийде от еже не ведати известно разум божественных писаний. От сего ложна списание приемлются, и старческиа басни, и уставы растленных человеков умом и лишенных истины...»
Аналогичную точку зрения, конечно, не без влияния Артемия, впоследствии высказывал и Андрей Михайлович Курбский. В своем переводе «Богословия» Иоанна Дамаскина к фразе: «...яже в божественных писаниях ищут неякого искусства» он делает следующее примечание на полях: «Сия ересь в Московской земли носится между некоторыми безумными... непотреба рече книгам много учитись, понеж в книгах заходятся человецы, сиречь безумеют або в ересь упадают».
Приведем еще одно высказывание А.М.Курбского по тому же вопросу — из его предисловия к Иоанну Дамаскину, которое мы цитируем по позднему списку в Сборнике XVII века: «...Бога ради не потакаем безумным, паче же лукавым мнящимся быти учительми (вспомним «мнящихся быти учителей» у Артемия. — Е.Н.), паче же прелестником. Яко сам аз от них слышах еще будучи во оной Руской земли под державою московского царя. Глаголят бо они прелщающи юнош тщаливых к науце, хотящих навыкати писания, понеже во оной земли еще многия обретаются пекущеся о своем спасении. И спрещением заповедывают им глаголюще: не читайте книг многих — и указуют на тех, кто ума изступил и он сица во книгах зашолся, а он сица в ересь впал от беда от чево беси бегают и исчезают и чим еретицы обличаются...»
Второе послание Артемия посвящено той же теме. Писалось оно в более сложной обстановке. Влияние Артемия на царя уменьшилось. Многочисленные враги обвиняли его в ереси, однако Артемий не поступился своими убеждениями. Его панегирик книге по-прежнему горяч, а аргументация стала лишь более конкретной. В основу положен вопрос царя о причинной связи между книгой и ересями: «Хотель бых уведати, како божественная писаниа прочитающе, прелщают мнози, ови житие растленно проходяще, неции же в различные ереси уклонишася?»14
Ответ Артемия энергичен и экспансивен: «Не от книжнаго читаниа прелщают себе. Не буди то! Но от своего неразумиа и зломудриа». И далее, уже в спокойном тоне, поясняет свою мысль.
Разговор идет о конкретной книге, с которой мы познакомились лет пятьдесят назад. Лишь в свете послевоенных находок стал ясен тот отрывок из послания, который мы сейчас приведем: «Тем же неотметна, но и зело нужна божественная сиа азбука к научению детем, дондеже отъимется еже от рожениа покрывало и вышше телес оболкшагося в тело уразумеем, якоже и преже в некоей грамотке назнаменах тобе».
Та «грамотка», о которой идет речь, до нас, к сожалению, не дошла. Но и без этого мы можем провести важнейшие параллели. Достаточно назвать наименование первопечатной Азбуки, обнаруженной в Англии: «Начало учения детем, хотящим разумети писание». Приведенный выше текст достаточно ясен и не нуждается в комментариях. Пока же отметим, что реплика Артемия не дает, к сожалению, оснований утверждать, что в ней говорится именно об этой книге, хотя это и не исключено. Более того, мы не можем утверждать, что старец защищает от нападок первопечатные Азбуки. Вполне возможно, что речь идет о рукописных книгах.
Артемий обрушивается на тех, кто уверяет, что учебные книги не нужны, ибо от них прямой путь к ереси. Книжное учение тренирует ум, развивает воображение. Еретичество здесь ни при чем: «Но несть сиа вина от воображениа. Но от онех самих, не хотящих истинну навыкнути и пачеже ради лучших скудости, понеже сиа въображениа вся сказаниа требуют и научению истинны». Кроме того, Артемий дерзает утверждать, что далеко не всякое заблуждение есть ересь. Традиционный для нестяжателей гуманистический подход к инакомыслящим дает себя знать и здесь: «Несть бо уже се еретичество, аще кто от невидениа о чем усумнится, или слово просто речет, хотя истину навыкнути, пачеже о догматех и обычаех неких». Нельзя не вспомнить аналогичные высказывания Максима Грека.
Затем следует панегирик учению как средству устранить еретичество: «Никтоже бо с разумом родися когда, но учитися всякому словсси надлежит нужа. Любовь в божественных — любовь человеческих, от учениа бо разум прилагается, якоже в святых людех глаголется, еже и до смерти учитися подобает». «До смерти учитися подобает!» — так до Артемия на Руси еще не говорил никто.
Деятельность Артемия была важнейшим этапом идеологической подготовки начала московского книгопечатания. Между русскими первопечатниками и бывшим троицким игуменом существовали, однако, и не столь далекие связи. Они, несомненно, знали друг друга, а возможно, и встречались как в Москве, так и в Литовской Руси.
Послания старца Артемия. Российская государственная библиотека
В свое время мы предположили, что именно к Артемию относятся загадочные слова Ивана Федорова из послесловия к Апостолу 1574 года. Первопечатник рассказывает, что, прийдя во Львов, «по стопам ходяще топтаным некоего богоизбранна мужа, начах глаголати в себе молитву сию». Дальше следует текст молитвы. Сегодня нашу гипотезу можно считать окончательно доказанной, ибо в 1985 году нидерландская славистка К.Роземонд установила, что молитва Ивана Федорова идентична тексту из «Слова на люторы» Артемия15. Любопытно, что молитва монотеистична — она обращена не к всевышнему в трех лицах, а к «единому началу». Припомним, что монотеизм ставили в вину Матвею Башкину. Вопрос дискутировался и на процессе Артемия. Старец в этом вопросе встал на защиту Башкина. Между митрополитом Макарием и Артемием произошел тогда следующий диалог:
«Макарий: Написал Матфей молитву к единому началу, Бога отца единого написал, а Сына и Святого Духа отставил.
Артемий: Что деи было ему то и врать, ведь деи молитва готова написана Манасеева к Вседержителю.
Макарий: То было до Христова пришествия, а кто ныне так напишет к единому началу, ино то еретик.
Артемий: Та деи Монасеева молитва и в нефилоне в большом написана и говорят ее».
В ответ на это митрополит не нашел что возразить и прикрикнул на Артемия: «Будешь еси в чем виноват и ты кайся!»16 Но Артемий был не таким человеком, чтобы каяться безвинно. Смысл приведенного выше диалога, который сохранило нам соборное определение по делу Артемия, состоит в том, что Артемий привлек в защиту поступка Башкина библейский прецедент — монотеистическую молитву Манассии. И вот много лет спустя Иван Федоров произносит вариации той же молитвы по примеру некоего «богоизбранна мужа». Кого, как не бывшего троицкого игумена, проделавшего тот же путь десять с лишним лет назад, мог так величать первопечатник? Как тут не вспомнить, что А.М.Курбский называет Артемия «святым преподобным отцом» и «премудрым»!
Более того, Иван Федоров помещает полный текст молитвы Манассии в Часовнике 1565 года и в Азбуке, изданной им в 1574 году во Львове. Если в составе Часовника текст этой молитвы был освящен многолетней традицией, то использование ее в Азбуке в качестве хрестоматийного текста для упражнения по чтению было инициативой первопечатника. В Азбуке помещена и другая молитва, принадлежащая Василию Великому, любимейшему автору Артемия, ссылки на которого сплошь и рядом встречаются в его посланиях.
Мы можем привести и еще одно доказательство существования связи между первопечатниками и старцем Артемием. В 1575 году соратник Ивана Федорова Петр Мстиславец издал в Вильне Четвероевангелие. Послесловие этой книги в значительной мере представляет собой выборку из «Послания въпросившему слова Божиа», принадлежащего перу Артемия. Текстуальные совпадения дословны, что легко можно установить, сравнивая оба отрывка. Чрезвычайно соблазнительно утверждать, что Петр Мстиславец познакомился с посланием Артемия еще в Москве — может быть, в начале 1550-х годов. Не исключено, что уже тогда делались первые заготовки для будущего издания. В пользу этого мнения как будто бы говорит и тот факт, что в орнаментальном убранстве Четвероевангелия 1575 года, напечатанном Мстиславцем в Вильне, имеются параллели с орнаментикой рукописного Четвероевангелия, положенного Иваном Грозным в Соловецкий монастырь также в 1550-х годах.
Проблема связей между первопечатниками и старцем Артемием только-только намечена нами. Будущим исследователям предстоит сказать здесь решающее слово. Но одно ясно уже сейчас: деятельность Артемия сыграла значительную роль в еще во многом загадочной предыстории московского книгопечатания.